Кажется, в последнее время меня в республике знает много людей, раньше было гораздо меньше, а жить было гораздо проще. Как и ко всем, ко мне относятся по-разному, кто-то хорошо, а кто-то не очень, а потому я долго думал, давать это интервью или нет.

Обычно, когда кто-то слышит критику в свой адрес, это вызывает неприятные эмоции. Я раньше тоже страдал от этого, а потом понял, что прежде, чем критиковать кого-то, нужно очень хорошо знать предмет критики, а еще оказаться в тех условиях, в которых принималось то или иное действие.

Пришло время, и захотелось делиться накопленными знаниями с людьми. Так меня стали узнавать, спрашивать о чем-то, советоваться. Если честно, то я не люблю публичность, и это интервью одно из немногих, на которые я согласился. А так, о себе, о своей жизни, рассказывать не люблю. Даже по городу стараюсь ходить там, где мало людей. Вообще, по природе я скромный, а потому когда кто-то подходит и начинает разговор, теряюсь.

Когда я работал в проекте Кембриджского университета, объехал почти всю республику, записал огромное количество видео- и аудиоматериала уникальнейших явлений калмыцкой национальной культуры.

Буквально: "Стой, а ну-ка, скажи, какой у меня өлгц?". (Смеется.) Я этого человека в первый раз вижу, откуда я могу знать, какой у него өлгц?

Есть хороший советский фильм «Семнадцать мгновений весны». Несколько его первых серий начинаются с песни «Мнговения» на стихи Роберта Рождественского. Поет ее Иосиф Кобзон и там есть такие слова:

Еще в детстве мне особенно запали в душу эти слова, а потому я всегда стараюсь думать и помнить о долге. О долге перед народом, предками и собой.

Если что-то противоречит этому принципу, я лучше не буду за это браться. Хочется, чтобы польза от каждого дела была общей, а не принадлежала какой-то «избранной» группе.

В своей работе я руководствуюсь этими правилами достаточно давно.

Надеюсь, что плоды этих дел принесли кому-то пользу.

Я родился в маленьком селе… Нет, вообще-то я родился в роддоме райцентра, как практически все, кто родился на периферии. (Смеется.) Мой родной поселок относительно молодой, он был основан в 1932 году, а потому был "сборным": там жили и калмыки, и русские, и немцы, и эстонцы, и выходцы из Кавказа. Наша семья тоже была неместной, обосновалась там до моего рождения.

Интересно, но старики тогда сохраняли калмыцкие традиции, хорошо говорили на родном языке. Правда моя бабушка, которая учила меня калмыцкому, общалась с людьми мало, потому что плохо слышала. В Сибири ей на голову упало дерево, а потому она к старости начала стремительно терять слух.

В середине 90-х у нас в семье возникли проблемы, и мы остались в поселке вдвоем с бабушкой. Практически все теплое время года мы с друзьями играли на улице, собирали и ели зеленые абрикосы, яблоки, выливали сусликов, кто-то ловил рыбу, пекли картошку и этим могли питаться весь день.

В городе такого нет, а потому мне часто бывает жаль городских детей.

Так вот, как я сказал, ребенком я проводил много времени на улице с друзьями. Когда мне было 5 или 6 лет, после очередной шалости - а я был очень непоседливым и шкодливым ребенком - ээджа решила разговаривать со мной только на калмыцком. Она сказала:

(пер. с калмыцкого: "С сегодняшнего дня я с тобой разговариваю на калмыцком. Все равно, понимаешь или нет. А не поймешь – побью тростью").

Тогда она искусственно создала языковую среду. Я и до этого понимал практически все, что она говорила, но тут пришлось еще и изъясняться на родном языке. Сама моя ээджа великолепно владела калмыцким: иногда мы с ней поругаемся, и она могла весь день со мной разговаривать только пословицами.

Если бы она сейчас была жива, я думаю, что небольшой сборник ее репертуара спокойно можно было бы издать.

Вечерами, летом, мы сидели на крыльце, и она рассказывала мне сказки, легенды, какие-то случаи из своей жизни, а я слушал. Она рассказывала очень много, объясняла какие-то понятия, некоторые из них, кстати, я озвучивал на лекциях. Мне тогда это казалось чем-то сказочным, потому что в реальной жизни многого из ее рассказов уже почти никто не придерживался.

Многое я запомнил, а что-то забыл, и от этого иногда досадно.

Потом, когда я уже учился в Элисте, многое из того, что вспомнил, записал в тетрадку, чтобы не забывать. К этому добавились какие-то знания, почерпнутые из книг, из общения с людьми, собственные исследования и размышления конечно, но основу мне заложила именно ээджа.

Она и научила меня любить и знать свой язык и культуру.

Интересно еще, что предок наш, которого по-русски звали Корней, был переводчиком в Тибете: кто-то говорит, что он переводил Далай-ламу, а кто-то – что Богдо Гегяна. Старики говорили такое, но в то время, когда они были живы, о буддизме мало кто распространялся вслух.

Моя бабушка никогда не говорила про связь с религией, долгое время это было запретной темой.

Первое время, чтобы люди не знали, что она молится, она сшила себе мешочек и затолкала туда чётки и в мешочке перебирала их. Когда у нее спрашивали: "А что вы, тетя Галя, так сидите?", она отвечала: "А, руки замерзли".

В октябре 2001 года бабушка умерла, и у меня случился большой культурный обвал. Когда она уже тяжело болела, то могла просто сидеть на кровати или на лавочке, и одним своим присутствием молчаливо напоминать мне о том, что передавала много лет. А после ее смерти другие события стали медленно вытеснять ее рассказы.

Что самое интересное – даже мысли стали какие-то совершенно другие. В общем, мир стал выглядеть по-другому. А потом я получил премию Давида Кугультинова и был очень горд. Пришел домой, а мама мне говорит:

Для меня тогда, правда, вопрос о стыде был неактуален, ведь не я себя подавал на премию, не собирал никаких документов, ― меня, как знатока родного языка, просто выдвинули от школы, а потом и от района. Я ответил что-то в духе: «Так я никого не просил». А мама возразила: «Тогда ты точно недостоин, ведь твои слова не соответствуют действиям». И вот тогда-то и стало стыдно, а даже, скорее, в сознании поселился какой-то «червяк», который тихо ели и напоминал, что я делаю что-то не так. И тогда я решил восстановить свой калмыцкий и расширять знания.

После того, как мы с бабушкой дома стали разговаривать на родном языке, для меня он не казался чем-то сложным. Хотя на людях я стеснялся говорить на нем. Потом я пошел в школу и оказался одним из лучших, кто его знал.

Однажды товарищ принес мне книгу "Сарин герл" Андрея Васильевича Бадмаева, это был первый в Калмыкии сборник калмыцкой дореволюционной литературы, и спросил: "Скажи, что здесь написано?".

Я подумал: а в чем толк ходить и понтоваться, что я знаю калмыцкий язык, если я не могу даже понять, что в книжке написано? И какой калмыцкий язык знаю я, если тот, что в книге, не понимаю вообще?

Я тогда подумал, что есть какой-то "другой" калмыцкий язык. В то время как раз в газете "Хальмг үнн" начали публиковать уроки «тодо бичик» (письменность, созданная в 1648 году ойратским просветителем, буддийским монахом Зая-Пандитой – прим. «ТОДО медиа»), какие-то старинные тексты, и у меня появилась мысль освоить эту письменность. Идею эту пришлось носить до моего отъезда из села в город.

Я был учеником 10 класса, нагрузка в лицее была существенно больше, чем в сельской школе, а потому к «тодо бичик» можно было приступить только за полночь. А хозяйка съемной квартиры, где мне довелось пожить, запрещала включать свет после 12 ночи.

Закончив школу, я хотел поступить на Восточный факультет СПбГУ, но не получилось, так как в Петербурге тогда было неспокойно из-за скинхедов, да и знаний, наверное, не хватило бы. Поэтому я пошел в Калмыцкий государственный университет, на факультет калмыцкого языка.

В итоге, в 2007 году меня отчислили. До отчисления мы разговаривали с преподавателем тодо бичик Барлыком Васильевичем Бадмаевым. Он сказал, что «тодо» знать хорошо, но без тибетского языка заниматься старописьменными текстами нет смысла:

Барлык Васильевич был очень строгим преподавателем, очень много знал, и я сильно боялся его. Когда меня отчислили, делать особо было нечего. Мы с моим старшим товарищем организовали буддистское издательство, я там поработал немного и подумал, что раз у меня есть свободные полгода, то пойду в хурул учить тибетский язык. Хурул тогда как раз организовал курсы, которые плавно переросли в спецгруппу, изучавшую калмыцкий и тибетский. Изучая тибетский и зная «тодо бичик», я начал сравнивать уже переведенные Зая-Пандитой тексты. Это оказалось очень интересно!

Потом я восстановился в университете и, имея неплохой багаж знаний, выходящих за рамки калмыцкого языка и тодо бичик, спокойно закончил магистратуру, а оттуда пошел в КИГИ РАН. Человек, которого отчислили в 2007. (Смеется.) А Барлык Васильевич, кстати, до сих пор при встрече здоровается обеими руками. Я всегда буду с глубоким почтением относиться к этому учителю, ведь тогда он своими словами определил мою нынешнюю деятельность.

(Смеется.) Если речь заходит о том, к какому субэтносу кто относится, я всегда задаю вопрос – а кто вы внутри торгутов или дербетов? И люди называют свое племя или арван. И получается, что субэтнические обозначения ― просто собирательные названия, которые объединяют самые разные племена.

Так и мы, живущие в устье Волги уже 400 лет, давно все просто калмыки. Я глубоко убежден, что нам нельзя делиться, ведь это приводит к расколу народа.

Я рос в поликультурном пространстве: дома бабушка со мной говорила на калмыцком языке, на улице с друзьями общался на русском. В 90-х к нам приехали турки-месхетинцы и когда мы играли с ними, я немного выучил их язык, особенно мат. Мы как-то и не различались, мол, ты калмык, ты русский, ты турок, ты чеченец и так далее – все воспринимали друг друга как друзей и людей, в широком смысле.

Вообще детство – это особое такое состояние, когда у тебя нет каких-то концепций, нет условностей. Я думаю, что сегодня всем взрослым нужно вспомнить свой детский взгляд на мир, чтобы перестать делиться, перестать спорить или возвышать себя над остальными.

И тогда мир изменится естественно и быстро.

Все раздоры возникают из концепции "моё и твоё". Нам, калмыкам, руководством к действию должны быть строки из эпоса "Джангар". Там описывается общество страны Бумбы, где не делят на "тана и мана" (пер. с калм. "ваше/наше"). Если взять наше деление на торгутов, дербетов, бузавов, хошудов – понятное дело, что у каждого есть особенности, но чем меньше мы будем обращать внимания на них и чем больше будем говорить об общем, а им у нас за 400 лет пронизано все, тем быстрее мы станем сильным народом.

Поделиться с друзьями: